Близость моего жительства к священному городу мусульман обязывала меня, как мусульманина, совершить в Мекку установленный хадж для поклонения мекканским святыням и особенно Каабе, как главному религиозному святилищу мусульман. Совершение хаджа относится к числу важнейших обязанностей мусульман, и, по учению шариата, писаного закона, никто не должен уклониться от хаджа, раз имеется к тому возможность. В виду этого, мне неловко было отлагать совершение хаджа и тем выказать перед своими единоверцами нерешимость в исполнении священного долга, хотя в то время в Мекке и окрестностях начиналась холера, и уже были смертные случаи. Об опасности заболеть и погибнуть от холеры предупреждало меня и мое начальство, но я подумал, что если отложить путешествие до следующего года, то в будущем холера может быть еще сильнее, потому что в Хиджазе редкий год ее не бывает. Холеру здесь можно считать болезнью почти постоянной. Приняв все это во внимание, я решился совершить паломничество, не откладывая до будущего года.

Около четырех часов пополудни 30 апреля наш караван поджидал нас за Мекканскими воротами Джидды, у последней кофейни, находящийся в недалеком расстоянии от ворот. Я отправился с семьей. До кофейни нас проводили управляющий Российским Императорским консульством в г. Джидда, добрейший Г. В. Брандт и секретарь Ф. Ф. Никитников, а также многие туркестанцы, проживающие в городе. У каравана мне представились верблюдовожатый и старший конвойный турецкий солдат. Верблюдовожатый был черный, худощавый араб, загоревший и весь в поту от суеты и хлопот сборов в дорогу. Он был в синей короткой рубахе с открытой грудью, на голове белый платок, подвязанный мишурным шнурком, на поясе кривая шашка в ножнах с узорчатой медной оправой. Подойдя ко мне, он бесцеремонно поздоровался со мною за руку и, обнажив в простодушной улыбке свои белые зубы и указывая на себя, дал слово довести нас благополучно до Мекки, так как поставил для каравана самых лучших и смирных верблюдов (джамал). Я со своей стороны обещал дать ему хороший бакшиш – денежный подарок, то, что у нас называются «на водку» или «на чаек». В Аравии все основано на бакшише. Старший конвойный солдат был с ружьем на плече, в старом мундире с медными пуговицами в два ряда, украшенными изображением луны, и в старых, стоптанных сапогах. На поясе у него был патронташ с боевыми патронами. Подойдя к нам, он заявил, что конвой под его командованием назначен каим-макамом, помощником мекканского губернатора, специально для нас и будет сопровождать нас до Мекки.

Так как караван еще не был готов к отъезду, то мы направились к кофейне. Мы все были одеты в белые, летние европейские костюмы. Господин Брандт был в белой русской фуражке, господин Никитников в соломенной шляпе, я же в турецкой феске. Европейский костюм здесь вообще не редкость и не режет глаза туземцев новизной и непривычностью, но общепринятым отличительным знаком турецкого подданства служит головной убор – феска. Хотя я и принадлежал к числу иностранцев, но меня принимали здесь за единоверца, а турки не уважают мусульман, носящих другой какой-либо головной убор, кроме фески. Когда я был в Константинополе и являлся в шляпе в посольство или консульство, мне не раз замечали встречавшиеся на улице турки, указывали на не­приличие моего головного убора, который я, однако, обязан был носить в силу желания нашего посла господина Нелидова, не выносившего фесок. Приехав в Хиджаз, я, во избежание нареканий со стороны турок и арабов, принужден был носить феску, несмотря на все мое отвращение к ней, так как я уже привык к шляпе, головному убору более удобному и особенно в жаркое время. Теперь, сидя за столом под открытым навесом кофейни, хотя и в феске, но окруженный иноверцами и туркестанцами, я невольно обращал на себя внимание массы томившихся вокруг паломников. Мне казалось, что они и во мне подозревали тоже иноверца, которым воспрещается посещать Мекку под опасением потерять жизни.

Скучные сборы каравана, сопровождаемые шумом и криками людей, ревом верблюдов и песнями египетских и индийских женщин, направляющихся сотнями в Мекку, продолжались около часа. Все окружающее казалось мне крайне диким, непривычным и непонятным. Я все чего-то опасался, беспокоился, невольно щемило сердце, мне было тяжело и не хотелось расставаться с земляками. Среди чуждого и враждебного нам черного народа двое европейцев были моими друзьями, с которыми я мог говорить свободно, с открытой душой; в них только и заключалось наше спокойствие и безопасность в Джидде, как в представителях силы великого государства. Если кто из них зайдет, бывало, к нам в дом, мы не знаем, куда усадить гостя, чем угостить. Теперь приходилось расставаться с соотечественниками и углубляться дальше в неприветливую, дикую Аравию...

Наконец, распростившись с друзьями и знакомыми по русскому обычаю, я направился к каравану и сел на своего верблюда при помощи маленькой деревянной лесенки, приставленной к шее животного и поддерживаемой арабом верблюдовожатым. Мне еще не приходилось ездить на верблюде. Но, несмотря на мое нежелание испытать это удовольствие, я принужден был подчиняться «местным условиям», так как по этому пути другого способа передвижения не существует, исключая верховых мулов и ослов, что, впрочем, одно другого стоит... Весь караван состоял более чем из сотни верблюдов. Двинувшись вперед, он разорвал все нити, связывавшие меня с родными земляками, и мы в обществе других паломников, качаясь из стороны в сторону на неуклюжих «кораблях пустыни», отправились по направлению к Мекке по слегка песчаной дороге.

После двухчасового движения наш караван остановился у кофейни Расулгаем для отдыха верблюдов и поправки вьюков. От Джидды до этой кофейни приблизительно 8 верст, что отчетливо указывает на быстроту нашего движения. Здесь к каравану пристроился военный конвой из 25 человек, посаженных на мулов. После небольшого отдыха караван двинулся далее, достиг следующей кофейни Рагама и через полчаса хода от нее вступил в горы. Эти горы состоят из темно-красных каменных глыб и разбросанных по совершенно ровной поверхности отдельными невысокими конусообразными холмами, точно их кто-то разбросал нарочно по степи. Они не имеют никакого сходства с нашими туркестанскими горными хребтами, и представляют собой весьма оригинальный вид. Дорога тянется широкой полосой между этими каменными буграми, обходя длинными изгибами то один, то другой из них. Почва частью каменистая, частью покрыта песком до 2,5 вершков, дорога вообще довольно ровная, несмотря на горный, или, вернее, бугристый характер местности, на ней нет ни одного крутого подъема или спуска до самой Мекки. До половины пути между Джиддой и Меккой по сторонам дороги растут кусты какого-то колючего кустарника, от одной до полутора сажень вышины, трава, покрывающая песчаные пространства, имеет самый печальный вид; она растет как-то кучками и служит скудным кормом для верблюдов. Поблизости Мекки, на более глубоких песках растут дикие арбузы, называемые «Хабхаб Абуджаглу»; эти плоды величиной с кулак, несъедобны и названы так по имени Абуджагля (Абу Джахль), одного из противников Мухаммеда.

По дороге, в пяти или шести пунктах, стоят пикетами турецкие военные караулы. Они сопровождают караваны паломников от одного пикета до другого, и по пути во время движения, растянувшись по длине каравана, перекликаются между собою трубными звуками, давая знать о благополучном его следовании, а при приближении его к следующему пикету, вызывают конвойных себе на смену. Таким порядком мы ехали всю ночь, останавливаясь у встречающихся кофеен на весьма короткое время. С нами двигалась масса пеших паломников, мужчин и женщин, а также разных торговцев, которые несли на спинах и головах мешки и корзины с разными продуктами для продажи в Мекке, у некоторых были и плоды; лимоны, апельсины и прочее. Пешие паломники обыкновенно всегда идут впереди каравана с большим шумом: поют священные песни, читают наизусть стихи Корана и др. книги, разговаривают, громко перекликаются. В ночной темноте они двигаются какой-то волнующейся черной стеной, в которой сверкают звездочки огня от курения табака. В караване некоторые из паломников едут с фонарями в руках, другие же, более богатые, нанимают для освещения дороги особых людей, которые с горящими факелами в руках идут по сторонам каравана. По пути постоянно встречаются или догоняют паломники, едущие на ишаках. Двигаются они обыкновенно весьма быстро и шумно, партиями в 20–30 человек, ишаки обвешаны всевозможными погремушками, погонщики бегут сзади, подгоняя ослов хлыстами. Мимо нас то и дело шумно проносится вперед толпа за толпою, что еще более увеличивает фантастичность нашего оригинального ночного путешествия.

Мы двигались во главе каравана под охраной всадников на мулах нашего специального конвоя. Они ехали по сторонам наших верблюдов, время от времени, понукая верблюдовожатого криками «чабук, чабук», что значит «скорее, скорее». Конвойные сменялись на каждом пикете, причем старший сдавал нас следующему пикету счетом, как людей, так и верблюдов. Точно мы представляли собою неодушевленные предметы, вещи какие-то... По окончании такой оригинальной сдачи, отбывавший конвойный представлялся мне и рапортовал об исправном доставлении нас и о сдаче следующему, я, конечно, щедро вознаграждал его бакшишем, без которого здесь паломник не делает ни шага...

Всех кофеен между Джиддой и Меккой одиннадцать, а именно: Расульгаем, Рагама, Джераде, Кахватул-абад, Багра, Хадда, Шамасы, Кахватул-бугас, Салим и Бустан. За исключением Хадды, все они одного типа. Это – полукруглые загородки, сплетенные из хвороста, некоторые в передней части имеют нечто вроде навеса, высотою в рост человека. У каждой кофейни сделаны из грубых неотесанных кусков камней невысокие сидения, крайне безобразного вида, на земле кое-где разбросаны старые, истасканные, грязные плетенки. Только в Джидде имеется обширный, весьма безобразного вида досчатый барак, а в нем кое-как сколоченные деревянные скамейки. Кофейни эти служат, главным образом, для короткого отдыха пеших, невзыскательных паломников. В них нет никаких удобств для проезжающих, привычных хоть к какому-нибудь комфорту. Здесь прибывшая разноплеменная и разноязычная толпа паломников располагается на каменных сиденьях, скамейках, плетенках. Многие пьют чай, кофе, закусывают. Цены на все – произвольные, – сколько спросят. Содержат их местные арабы. Вода во всех кофейнях, за исключением Хадды, колодезная, слегка солоноватая. Кофейни кругом заложены до последней степени, как животными, так и людьми, для которых отхожих мест не устроено, а на далекое расстояние от кофейни отходить не позволяется, из опасения грабежей и убийств, производимых хищными окрестными арабами и разным сбродом. Можно себе представить, что за ароматы царят возле этих кофеен.

На европейский взгляд все это поистине удивительно. Между Джиддой и Меккой постоянно двигаются многие десятки тысяч народа, в числе коего масса богатых людей. Между тем, для отдыха путников не только не устроено каких-либо сносных помещений, вроде персидских и туркестанских караван-сараев, европейских гостиниц и прочее, не говоря уже о почтовом сообщении или железной дороги для продвижения, но паломники двигаются даже под охраной военного конвоя. Вообще Турция – государство весьма странное, а дикость арабов превосходит всякое вероятие. Впрочем, изобретательность арабов проявилась в устройстве сидения на верблюдах, которые для них, должно быть, весьма удобны. Сидение состоит из двух плетенных из ветвей рамок, приблизительно до 2,5 аршин длины и более аршина ширины, к одной стороне рамки прикреплены деревянные ножки, а к другой подпорки. Обе рамки сверху связываются, а ножками и подпорками упираются в бока верблюда и крепко привязываются. Наверху получается плоская платформа, на которой можно сидеть или лежать. Для защиты от солнечных лучей, из ветвей и прутьев устраивается нечто вроде полукруглой кибитки, закрываемой полотном или другой какой-либо материей. Во время движения в этом странном верблюжьем экипаже качает до невозможности; при каждом шаге животного, седока отбрасывает то назад, то вперед, точно во время сильной морской качки... На пути до Мекки с моей женою четыре раза случилась морская болезнь, она выбилась из сил, в конце концов, заболела, а четырехлетний сын совершенно не мог вынести неудобств арабского экипажа, и его несли на руках наши слуги в течение всего времени переезда. Убийственно медленная и страшно утомительная такая езда! Ее может переносить только ко всему привыкшая восточная натура.

 Утром первого мая, к семи часам караван подошел к станции Хадда, где и остановился для отдыха на целый день. Здесь встретил нас главный мекканский далил Мухаммед-Али Сруфии со своими учениками. Замечу здесь, что далилами называются руководители паломников во время совершения ими хаджа, и о них я скажу более подробно далше. Мухаммед-Али привез нам из Мекки много воды священного источника Замзам и приготовил обед из нескольких блюд, а детей одарил крашеными яйцами и разными сластями. О моей поездке на службу в Джидду он, оказывается, знал еще до моего отъезда из Ташкента. Из Джидды получил известие о моей поездке в Мекку, выехал навстречу и оказал нам здесь весьма радушный прием. За обедом он рассказал много новостей. Между прочим, он выказал свое неудовольствие по адресу мекканского шерифа, а также бывшего русского консула в Джидде Шагимардана Ибрагимова. Мухаммед-Али – чистокровный араб, более 60 лет, он знает турецкий язык, вообще очень почтенный и словоохотливый старик. Лет двадцать тому назад он был в России и теперь состоит далилем для всех татар и киргизов Российской империи, получая от них доход за руководство совершением хаджа во время посещения ими Мекки. Среди татар и киргизов он пользуется большим уважением и знает не только прибывающих сюда на поклонение, но и всех известных купцов и богачей из татар, а также ишанов и мулл, живущих в русских городах и киргизских степях. Я невольно удивился такому обширному знакомству его с Россией и Туркестаном: я, житель Туркестана, не знаю многих здешних татар, он же знает всех. Впоследствии это легко объяснилось, однако, тем, что Мухаммед-Али имеет целые тома списков русских мусульман. Со многими из них он ведет переписку и иногда с возвращающимися паломниками посылает в Россию своих учеников для сбора пожертвований.

Станция Хадда находится на середине дороги между Джиддой и Меккой. Она состоит из нескольких обширных помещений, сложенных из диких, не обтесанных камней на цементе, двор обнесен плетнем из хвороста, на дворе вдоль плетня находится множество шалашей, устроенных из того же материала. В них обыкновенно останавливаются паломники, укрываясь от палящих лучей солнца. Влево от главного двора имеется еще совершенно такой же, но поменьше. В числе других построек есть одно помещение в одну комнату с передней и с двором около, которое предназначается для семейных богатых паломников и сдается обыкновенно за большие деньги, а в особенности, если в числе лиц, прибывших с караваном, есть турецкие чиновники и богачи. Так как в Хадде проезжающим приходится стоять целый день летом при страшной жаре, то за занятие этого помещения денег обыкновенно не жалеют, спасая свою жизнь и здоровье. Жара в этой голой, безводной пустыне бывает, поистине, ужасной, грозя непривычному человеку солнечным ударом и вообще расстройством и расслаблением организма. На обратном пути, подъехавшие после нас турецкие чинов­ники с шумом и криком, начали было требовать себе это драгоценное помещение, без мебели, с голыми стенами и достаточно грязное. Но скоро отстали и успокоились, когда им сказали, что оно занято русским консульским чиновником. Даже и в диком Хиджазе русское имя пользуется авторитетом и уважением.

В Хадде имеется мечеть называемая «Наби», т. е. Пророка. По преданию, Мухаммед был здесь и отсюда отправился в Медину. Мечеть представляет собой довольно большое каменное здание с небольшим двориком, но находятся в большом запустении. По-видимому, в этой мечети никому нельзя молиться. Однако, не подозревая этого, я отправился было в нее совершить полуденный намаз (молитву), но застал там солдата военного караула, который, как оказалось, имеет квартиру в самой мечети, хотя у него и есть рядом же свое специалное помещение с террасой и двором. Дому молитвы дано очень странное назначение.

Хадда расположена в обширной горной долине, по которой в окрестностях станции виднеются жалкие шалаши арабов. Невдалеке от станции находится большая финиковая роща, а позади нее протекает маленькая речка, берущая начало из горных ключей. Она имеет всего до трех аршин ширины и до полуаршина глубины, ее водой орошается станция, клеверное поле, очень жалкого вида бахчи и хлопковые плантации. Это одна из немногих речек в Хиджазе. Как приятно было мне видеть в этой адски сухой, знойной и пустынной стране речку, хотя и маленькую, жалкую, мне, выросшему среди голубых и пенящихся потоков золотоносного Чирчика[12], с шумным приятным для уха рокотом текущего среди яркой и сочной зелени своей красивой долины... Стоя на берегу хиджазской речушки, я невольно вспомнил родной Ташкент, тонущий в изумрудной зелени своих садов и оценил всю важность обилия его вод, даваемых неистощимым Чирчиком. Но Ташкент казался уже для нас навсегда потерянным...

В окрестностях Хадды имеется несколько ничтожных арабских селений, состоящих каждое из нескольких семей, ведущих кое-какое хозяйство. Как для них, так и для проходящих назад и вперед паломников станция служит маленьким торговым пунктом, здесь есть несколько лавок и нечто вроде базара, на котором арабские сельчане сбывают продукты своего хозяйства. В лавках и на базарчике можно достать мясо, молоко, печеный хлеб, яйца, кур, ячмень, муку, клевер, дыни и арбузы. Имеется даже что-то вроде кухни, а в кофейнях можно напиться чая и кофе, но цены на все весьма высокие. На станции имеется даже полиция, которую изображает собой один старший турецкие солдат. Он обыкновенно одет в мундир и носит туфли на босу ногу, оружия не имеет. Он следит за порядком на станции, распоряжается отходом караванов и снаряжает для них конвой и прочее.

В Хадде паломники вступают собственно в священную область Мекки, запрещенную для входа всем иноверцам. Здесь я должен был надеть на себя ихрам  который состоит из двух кусков белой материи, каждый в длину приблизительно в 2,5 аршина при ширине в 1,5 аршина. Ихрам надевается на голое тело, а потому предварительно нужно разоблачиться до гола. Один кусок ихрама подвязывался на поясе и покрывает нижние части тела, ее другой кусок покрывает верхние части от пояса до плеч; голова, руки, ноги остаются не покрытыми. В таком костюме нужно ехать дальше.

Из Хадды наш караван тронулся под вечер и прибыл в Мекку 2 мая на рассвете. При въезде в город, он остановился на какой-то большой площади, мы же не останавливаясь поехали к своей квартире, куда нас повели почти через весь город. Было еще довольно темно, и в сумраке рассвета я ничего не мог хорошенько рассмотреть. Верблюдов вели по узким и кривым улицам, они то спускались под гору, то поднимались. По сторонам дороги возвышались стены и дома. Местами мы наезжали на спящих прямо на улице каких-то людей. При приближении наших верблюдов, полусонные люди вскакивали с испугом на ноги, поднимался гвалт и крик, но конвойные, шедшие с ружьями в руках по сторонам наших верблюдов, как-то скоро прекращали шум и крики, и мы спокойно ехали до следующей кучки бездомников, избравших улицу своей спалней. Наконец, верблюды остановились у одного двухэтажного дома, где жил мой знакомый татарин, некто Абдрахман Султанов, перебравшийся из Ташкента на жительство в Мекку. Он встретил меня у ворот дома. Тут же с ним находился далил Мухаммед-Али, встречавший нас в Хадде и уехавший вперед.

Каждый вновь прибывший в Мекку паломник, прежде всего, обязан совершить таваф – семикратное хождение вокруг Каабы (Бейтулла) и между Сафа и Марва и потом уже снять свой ихрам. Несмотря на сильнейшее утомление от переезда на «корабле пустыни», в экипаже не делавшем особенно большой чести остроумию и сообразительности арабов, я принужден был подчиниться священным правилам обряда вступления, что и исполнил в утреннем сумраке под руководством далила Мухаммед-Али. Таваф мой длился весьма долго, так что я вернулся в свою квартиру к 7 часам утра. Ко мне явился цирюльник и обрил мне голову, после чего я и снял свой священный костюм. Жена и дети еще спали. Султанов со своей женой суетились над приготовлением достархана – закуски из разных сластей, что хорошо известно всем туркестанцам.

Время уже подходило к 8 часам, как начали являться один за другим мекканские далили, распорядители водою священного колодца Замзам, ключники Бейтуллы, татары – содержатели «такиэ» (нечто вроде караван-сараев), бухарцы, сарты, киргизы и др. паломники из Средней Азии. Затем все далили прислали из своих домов обеды. Здесь существует такой обычай: каждый далил приветствует своего более богатого паломника довольно сытным обедом, присылаемым на квартиру, занятую прибывшим. В Мекке паломники между далилами распределяются по племенам и националностям, но мне, как представителю от всех племен мусульман, подданных России, и обеды были присланы от всех далилей, распределивших между собой наших паломников. За эти приношения, конечно, нужно было впоследствии одаривать. Собственно в этом и заключается вся суть любезности присылки обедов прибывшему путнику. Гостеприимства в этом нет и следа, а простой расчет получить за обед, по меньшей мере, вдвое и втрое против стоимости кушаний. Мой хозяин Султанов, как человек опытный и торговый, делал аккуратную расценку каждого обеда, применяясь к базарным местным ценам на продукты. Определил цену обедам от двух до трех меджидие, а так как турецкая монета меджидие стоит на русские деньги 1 р. 60 коп., то с прибавкою процента за любезности и радушие далилей, мне приходилось платить порядочно, тем более, этих обедов было прислано около десяти. Из них мне с семьей был нужен только один обед, почему все лишние пошли в угощение явившихся ко мне соотечественников и других гостей. В числе последних был и главный далил г. Мекки, по имени Мухаммед-Али; к моему удивлению, он вдруг заговорил со мною по-русски. Оказалось, что он за путешествие по Туркестанскому краю без паспорта был арестован и более двух лет, пока шли о нем переписки, просидел в Ташкентской городской тюрьме, где и научился русскому языку. Какие иной раз странные встречи бывают!

Оставаться нам долго в чужой квартире и стеснять семейного человека было нельзя. Между тем до времени совершения всех обрядностей хаджа оставалось еще около двадцати дней. Приходилось подыскать себе квартиру, чем я и занялся на другой день. Город был уже битком набит паломниками, все порядочные квартиры были заняты, а потому на оставшиеся еще свободными кое-какие помещения в центральной части, а в особенности поблизости к Бейтулле, цены стояли страшно высокие. Например, за две или три комнаты на четвертом или пятом этаже, комнаты без мебели и каких-либо удобств, спрашивали от 15 до 40 турецких лир. Турецкая лира стоит на русские деньги 8 руб. 50 коп., почему за плохую квартиру приходилось платить от 127 руб. 60 коп. до 340 рублей. Такие высокие цены объясняются тем, что квартиры здесь только и приносят доход во время хаджа, а когда уедут паломники, то они большей частью пустеют, поэтому домохозяину почти безразлично, проживете ли вы у него месяц, или год. Но, во всяком случае, сравнительно с качествами помещений, цены высоки до безобразия. Тем более что каждому из домохозяев отлично известно, что прибывший паломник долго здесь не задержится. Не последнюю роль в таких ценах играет спекуляция квартирами: более порядочная из них и на местах более удобных заблаговременно снимаются у домохозяев особыми подрядчиками, или, вернее, поставщиками квартир, они уже от себя сдают их паломникам и конечно, не без барыша. Таким образом, семейному человеку, а особенно прибывшему сравнительно поздно, подыскать себе квартиру представляется большим затруднением, и стоит она не дешево.

Бессемейные паломники обыкновенно собираются артелью и, наняв квартиру, живут все вместе, при чем каждому приходится понести квартирный расход всего от 10 до 15 рублей, а не сотни рублей, как семейному. Конечно, я здесь говорю не о тех бедных паломниках-скиталцах, которые по ночам устраивают себе спальни на площадях и улицах, а днем толкаются без пристанища из угла в угол, изнывают от жары, пыли и грязи, а говорю о паломниках более или менее зажиточных, располагающих средствами в две-три сотни рублей.

Квартиру мне подыскали в доме одного кокандского выходца сарта муллы Садыка, который сам упросил своего квартиранта отделить мне две комнаты за 16 лир в месяц, т.е. на русские деньги за 136 руб. Цена чисто мекканская и тем более удивительная, что весь дом нанимается в год за 30 лир, т.е. за 255 руб. Как можно видеть, здесь умеют пользоваться удобным случаем.

Моя квартира находилась в юго-восточной части города и лицевой стороной выходила на довольно большую площадь. Напротив, по другую сторону площади была квартира мекканского Вали-губернатора Хасан Халми-паши. С левой стороны находились казармы турецких солдат, а с правой, через несколько домов, казенная аптека и при ней небольшой садик, в котором по вечерам обычно разгуливали турецкие офицеры и частные лица. Губернаторская квартира своей задней стеной примыкал к горе, возвышавшейся, по крайней мере, сажень на 50 над крышей этого трехэтажного дома. На горе находилась крепость, а при ней городская тюрьма, у ворот которой стояли пушки. Рядом с домом губернатора с левой стороны в огромном полуразрушенном двухэтажном здании (такиэ) помещалось большинство паломников, прибывших из разных местностей Средней Азии, а справа расположены военные конюшни для верховых мулов, на которых здесь ездит турецкая кавалерия. Далее были разные воинские здания, а еще дальше, на склонах гор, виднелись белые палатки, в которых жили турецкие солдаты, составлявшие гарнизон Мекки. Помещаясь, таким образом, среди турецких войск и вблизи губернаторской квартиры, мы были более или менее обеспечены в отношении личной безопасности, что в Мекке не последнее дело. Здесь такая масса голодного люда, по незнанию явившегося сюда без всяких средств, что быть осторожным никогда не мешает. На площади, напротив моей квартиры, под вечер всегда собирались толпы арабских и индийских паломников из числа не имеющих приютов. Ночью они располагались на открытой площади на ночлег, укладываясь спать прямо на земле, без всякой подстилки. Так как эта площадь в Мекке единственное место, где можно подышать сравнительно чистым воздухом, то многие из бездомных паломников приходили сюда и днем. Они обливались здесь водой, не снимая свои ихрамы. Поистине жалко было смотреть на этих бедняков. Они были одеты в ихрамы, потерявшие цвет от грязи и пота и едва достигавшие колен. Все их имущество составляли крошечные узелки, небольшие жестяные чайники и сломанные зонтики, черные и желтые от природы, невероятно грязные, голодные и истощенные до последней степени они представляли собою настоящее подобие копченых селедок... Как не жалко их было, но с таким народом приходилось вести себя осторожно, потому что голод может довести человека до всего.